Продолжая «Записки охотника»...

Вскоре после чтения «Записок охотника» Тургенева восьмиклассникам было предложено выбрать одну из открыток с портретами и описать изображённое на открытке лицо так, чтобы человек был охарактеризован достаточно ярко и понятно. Не сговариваясь, оба восьмиклассника написали стилизацию под Тургенева. Эти литературные портреты мы представляем здесь.

Пустынник
(из «Записок охотника»)

Пустыннику шёл уже десяток восьмой, да и вёл он себя так, как подобает человеку такого возраста. Прозвище Пустынник закрепилось за ним из-за того, что он много путешествовал, но всегда один, хотя места в этом краю не очень-то смахивали на пустыни: степи, озерки, холмы, кое-где поросшие редкими тёмными елями, а порой даже скалистые уступы... Но за свою жизнь он уже прошёл так много дорог, что всё сливалось перед ним в однообразную раскрашенную ленту. По характеру это был человек замкнутый, тихий, подобно одинокому отшельнику, живущему в горах, хотя он и мог иногда перекинуться несколькими словами с выходившими на крыльцо хозяевами домов. Человек он был явно мудрый, накопивший за свою жизнь много опыта, но совсем не разбрасывавший его направо и налево. Всю свою жизнь он ходил по свету, останавливаясь у добрых людей лишь на ночлег. Одет он был просто: чёрная шапка, плоская сверху, тёмно-синий плащ, запылённый в дороге, да поношенные лапти. Сам он был невысокого роста, немного ссутуленный, ходил всегда с палкой, служащей ему посохом. Длинная седая борода, усы и волосы, проглядывавшие из-под шапки, тоже подчёркивали его качества.. Это, пожалуй, всё, что можно было сказать об этом человеке.

Княгиня Салтыкова
(из «Записок охотника»)

Однажды, проезжая через небольшое село Култыновку, незнакомое мне прежде, я зашёл к княгине Евдокии Павловне Салтыковой, жившей в усадьбе неподалёку от Култыновки. Я никогда не видел её прежде, и, должно быть, не узнал бы её, если б не одно обстоятельство. Я был знаком с её сыном, Николаем, с которым неоднократно встречался в Петербурге. Он учился в университете уже третий год и был довольно приятным молодым человеком, с которым я был в дружеских отношениях. Узнав, что я намереваюсь ехать в Тульскую губернию, он попросил меня заехать к его матери и подробней рассказать ей о сыне, так как она уже давно жила одна и, должно быть, скучала: сыновья её разъехались, муж был за границей. Николай написал матери обо мне письмо и она, должно быть, ждала меня.

Усадьба Салтыковых стояла на небольшом зелёном холме за селом, в окружении ореховой рощи. Между высокими деревьями, которые явно стояли уже не меньше полувека, шла аккуратно выложенная каменистая дорожка. Приятно было в знойный июльский день погрузиться в тенистую прохладу рощи. Перед большим двухэтажным домом с широким каменным крыльцом, отделанным руками умелых мастеров, с большими окнами, украшенными лепниной, и с просторною террасой, была поляна, через которую вела та же дорожка, только теперь окружённая ухоженными цветниками. За дом также уходили дорожки – по-видимому, там был сад, куда выходили вечерами хозяева усадьбы.

Я поднялся по ступеням и вошёл в светлую прихожую, которая была устлана красным ковром и на стенах которой висели картины. Она была обставлена богато, но со вкусом. Здесь встретил меня опрятно одетый молодой человек, по-видимому, бывший в услужении у княгини. Он спросил, кто я, и пошёл наверх доложить обо мне княгинe, предложив мне присесть на мягкие, обитые красным бархатом кресла.

Ждать мне пришлось недолго. Не успел я рассмотреть и нескольких портретов, висевших на противоположной от входа стене, как наверху послышались мягкие шаги. Я не думал, что княгиня сама изволит спуститься ко мне, и потому был несколько удивлён её появлением. Я поднялся с кресла ей навстречу.

По лестнице спускалась женщина, одетая в дорогие шёлковые одеяния. На ней было платье голубых тонов, не слишком изукрашенное кружевами, но очень роскошное, и тонкая алая шаль, отороченная чёрной прозрачной каймой. Шла она довольно степенно и важно, чуть придерживая шаль рукой с богатыми перстнями. Я уж было подумал, что передо мной обычная богатая немолодая помещица, когда посмотрел ей в лицо. Оно было как будто от другого человека и сразу перевернуло моё представление о ней. Я, заглянув к ней в глаза, почему-то вспомнил Николая, и одновременно свою мать. И понял, почему Евдокия Павловна сама спустилась ко мне. Это была не помещица, и не богачка, это была мать, которая истосковалась по горячо любимому сыну, о котором думала неотступно. На лице её отразилась светлая грусть материнской любви и ещё какая-то странная печаль, ведомая ей одной.

Евдокия Павловна спросила, не устал ли я с дороги и предложила выпить чаю. Мы вышли на широкую тенистую террасу, на которой стояло множество различных ухоженных растений — по-видимому, нынешняя забота тоскующей хозяйки. Их листва заслоняла нас от нещадных полуденных лучей и здесь была приятная свежая прохлада.

Княгиня предложила мне кресло, стоявшее возле небольшого столика, покрытого чистыми кружевными салфетками, и сама села напротив. Принесли чай на позолоченном подносе, и княгиня сама налила его в две небольшие фарфоровые кружки.

Евдокия Павловна стала спрашивать про Николая, и я начал рассказывать. Я довольно много знал о её сыне, и всё время, пока я рассказывал, княгиня внимательно слушала меня. Я смотрел на неё и никак не мог привыкнуть к этой разнице в её облике, которая никак не укладывалась у меня в голове: такая роскошь во всём облачении, во всей мебели, во всём, что окружало её, и такая тихая, смиренная печаль на лице и во взгляде. Когда я смотрел ей в лицо, мне почему-то думалось, что она вспоминает маленького Колю, и радуется и печалится за него, уже совсем взрослого.

Мы проговорили до самого вечера. Княгиня рассказала мне о своих старших сыновьях, Якове и Григории, живущих в Москве. Она несколько лет с ними не виделась, и если Коля ей хотя бы писал, то те — очень редко. Она не жаловалась, а говорила как-то мягко, чуть печально, но светло, как будто понимала, что иначе быть не должно. Потом встала, ушла куда-то, и скоро вернулась, держа в руках небольшой свёрток, и попросила меня передать это Николаю. Княгиня просила, чтобы Николай, если сможет, заехал к ней, и поблагодарила меня за то, что я посетил её и столько рассказал о Николае. Она предложила мне остаться в усадьбе на ночь, но я сказал, что меня ждут здесь недалеко. Я простился с Евдокией Павловной, поблагодарил её за приём и направился в Култыновку, чтобы доехать оттуда до моих знакомых.

Вечерний воздух был свеж и прохладен, по кромке неба разлилась водянисто-алая заря. Соловей пел громко, но сухо, голос его будто замирал в придорожной пыли: давно не было дождя. Мне как-то и не думалось ни о чём, и думалось обо всём сразу. Думалось, что у Евдокии Павловны прекрасная душа, отражённая у неё на лице и в глазах, несмотря ни на что внешнее.

И однажды, уже много времени спустя, заглянув в глаза какой-то нищенке, держащей на руках голодного ребёнка, я почему-то вспомнил вдруг Евдокию Павловну, в богатых одеяниях, но точно с таким же взглядом и странной улыбкой.